Отрывки из произведений П.И.Мельникова-Печерского

______________________________________________________________________

«На горах»

Книга первая. Часть первая. Глава восьмая.

(Мильонщик Доронин: история семьи)

Доронина  в  мильоне  считали.  Был  он  одним из самых сильных хлебных торговцев.  Тысяч  до  двух  десятин  земли  у  него  засевалось в Самарском Заволжье,  близ Балаковской пристани, да без малого тысяча возле Сызрани. За Волгой  пшеницу  он  сеял,  в  сызранской  окольности - просо. Муку молол на десятипоставной  мельнице-крупчатке,  что  была строена еще его родителем на реке  на  Иргизе, а просо шастал на пшено на двенадцати круподерках, что сам вкруг  Сызрани поставил. И чужого хлеба немало скупал, часть его перемалывал на  иргизской  мельнице;  муку  и  зерно на своих расшивах ставил в Рыбную и другие  верховые  города. Хлеб и в Москву, а годами и в Питер на Калашникову пристань  возил,  а  у  Макарья торговал больше пшеном. Супротив Доронина по пшену на всей Волге не было ни единого человека.

Сыновьями  не  благословил  бог  Зиновья  Алексеича,  не было у него по делам  родного,  кровного  помощника, на кого бы он мог, как на самого себя, во  всем  положиться.  Весь  труд,  все  заботы  ему довелось на одних своих плечах  выносить.  Наемным  приказчикам большой веры не давал; хоть и добрый был  человек,  благодушный, и всякому был рад помощь оказать, но приказчикам на  волос  не  верил.  "Ему  что?  -  говаривал  Зиновий  Алексеич.- Как ему довериться?  Ноне  не  старые годы, народ стал плут плутом - каждый обойдет, что  мертвой  рукой  обведет,  надует  тебя,  ровно  козий  мех.  Мигнуть не успеешь,  как  он  тебя  обобрал  да  и прочь отошел. Ищи, дескать, на меня,  только  меня-то  не  сыщешь".  Дальних  людей к большим делам не приставлял; пробовал,  да  от  каждой  пробы сундук тощал. Из ближних взять было некого, народ  все  ненадежный,  недаром  про  него  исстари  пословицы  ведутся: "В Хвалыне  ухорезы,  в  Сызрани  головорезы",  а во славной слободке Малыковке двух  раз вздохнуть не поспеешь, как самый закадычный приятель твой обогреет тебя  много  получше,  чем  разбойник  на  большой  дороге. Не имея надежных помощников,  чуть  не  круглый  год  Зиновий  Алексеич  мыкался из стороны в сторону,  все  в  разъездах  да  в  разъездах, все от семьи в отлучке; то на севе,  то  на жниве, то на иргизской мельнице, то на сызранских круподерках, не  то  в  Рыбной,  в  Питере,  в  Москве,  у Макарья. А в родном насиженном

гнездышке  светил Зиновий Алексеич, ровно молодой месяц: покажется да тотчас и  спрячется.  К  жене,  к  дочерям,  ровно званый гость, наезжал на великие только  праздники да на чьи-нибудь именины. Дом же господарский, гнездо свое семейное  свил  Зиновий Алексеич чуть не на самом краю так называемых Гор, в раскинувшемся   привольно  по  правому  берегу  Волги,  красиво  обстроенном Вольске.  Доронинский дом, каменный, двухъярусный, с зеркальными стеклами, с ярко  горевшими  на  солнце оконными приборами, с цветниками перед жильем, с плодовыми  деревьями  назади,  чуть ли не был лучшим во всем городе. В любую столицу можно было поставить доронинский домик - улиц не испортил бы.  

     * * *

У  русского  простонародья  нет  ни  летописных  записей,  ни  повестей временных  лет,  ни  иных  писанных  памятей  про  то,  как люди допрежь нас живали,  какие  достатки,  богатства  себе  добывали,  кто чем разжился, что богатеем  тому  аль  другому  помогло  сделаться.  Но есть живучие преданья: народная  память  их молвой по белу свету разносит... Строго, правдиво молва говорит,  но  безобидно, ибо бесстрастна она. Спокойный дух народа в молве о былых  временах  сказывается;  нет  у  русского  человека  ни наследственной злобы,  ни  вражды  родовой,  ни  сословной  ненависти... Добр, незлопамятен русский  человек;  для  него  что  прошло,  то  минуло,  что  было, то былью поросло;  дедовских  грехов  на внуках он не взыщет ни словом, ни делом. Про начало  доронинских  достатков  молва  ходила  не славная, но никто не корил Зиновья Алексеича за неправедные стяжанья родительские.

С  сотню годов и побольше того, когда еще красивый Вольск был дворцовой слободой  Малыковкой,  дедушка  Зиновья  Алексеича  перебивался с копейки на копейку,  а  в  пугачевщину  и  совсем  разорился. Сын его, родитель Зиновья Алексеича,   жил  в  бедной,  ветхой,  полуразвалившейся  избенке  на  самом всполье.  Промысел  его не из важных был; в дырявых лаптях, в рваной рубахе, с  лямкой  на  груди,  каждое  лето  он раза по два и по три грузными шагами мерял  неровный  глинистый бечовник Волги от Саратова до Старого Макарья али до  Рыбной.  Бурлачил,  в коренных ходил и в добавочных (Коренными бурлаками зовут  порядившихся  на всю путину и взявших при этом задатки; добавочными - взятых  на  пути,  где  понадобится,  без  сроку  и без задатка), раза два кашеваром  был,  но  та должность ему не по нраву пришлась: не доваришь – от своей  братьи  на  орехи достанется, переваришь, хуже того; не досолишь – не беда,  только  поругают;  пересолил,  ременного масла беспременно отведаешь.

Бывал  Доронин  и  в  косных,  был  мастак  и  на дерево лазить, и по райнам ходить,  и бечеву ссаривать; но до дяди, за пьянством, не доходил, ни разу в шишках  даже  не бывал (Ременное масло - на языке бурлаков удары линьком или концом  лямки.  Дерево  -  мачта,  райна  -  поперечное  дерево  на мачте, к которому  прикрепляется  парус,  по-морски рея. Бечеву ссаривать – отцеплять ее  от  кустов  и  деревьев,  перекидывая бечеву через них. Это дело косных. Косными  зовут  на  судне  двух бурлаков, что при парусах, они обшивают их и насаживают  на  райну;  один из них кашевар, то есть повар бурлацкой артели; дядя,  то  есть  лоцман,  управляет ходом судна; шишка - передовой бурлак во время  тяги  бичевою.).  На плесу (То есть на Волге. Собственно плес – часть реки  от  одного  изгиба  до  другого.  )  человек был бедовый, а дома самый смиренный,  ровно  с  него  взята  была  волжская поговорка: "дома баран, на плесу  буян".  Горемыке-бурлаку  как  деньгу  на черный день заработать? А у Алешки  Доронина  к  тому  ж  был  обычай:  на  плесу, коли шапка либо рвань какая-нибудь  от  рубахи  не пропита, ни единого кабака не минует. Пропащая, бесшабашная  был голова... Так и звали его "Алешка беспутный", другого имени не было.

Сплыл  один  год  бесшабашный Алешка в Астрахань, поплыл из дому ранней весной  с ледоходом. После того нигде по пристаням его не видали; слухи, как в  яму,  вести, как в воду,- никто ничего про Алешку не знал. Сгиб да пропал человек.  Поговаривали,  что где-то в пьяной драке зашибли его, болтали, что деревом  пришибло  его  до  смерти,  ходили слухи, что пьяный свернулся он с расшивы  и  потонул,  но  верного  никто  не  знал. Год толковали, на другой перестали,-  новые  толки в народе явились, старые разводить было не к чему, да  и  некогда.  Совсем  позабыли про Алешку беспутного. А меж тем домишко у него  сгорел,  жена  с  ребятишками  пошла  по  миру и, схоронив детей, сама померла в одночасье... И как метлой смело память о Дорониных.       На  седьмой  год  воротился  Доронин  на  родину,  воротился не Алешкой беспутным,  а  "почтеннейшим  Алексеем Степанычем". Не в истерзанном рубище, не  с  котомкой  за  плечьми  явился  он в родном городе, а с возами дорогих товаров,  с  туго  набитой мошной, в синей тонкого сукна сибирке, в шелковой алой  рубахе.  В возах были у него не одна сотня кусков канауса и термаламы, бухарские  да  кашемировые  шали,  бирюза,  индийские  кисеи и разные другие азиатские  ткани.  А  деньги,  что  привез  были  не наши, не русские, а все золотые  туманы  да  тилле,  серебряные  кираны  да рупии (Туман или томан - персидская  золотая монета в 2 р. 80 к.; тилле - бухарская золотая в 3 р. 90 к.;  киран  -  серебряная персидская в 30 к.; рупия - индийская серебряная в 60  к.)  .  Отколь  у  бурлака  такое богатство? Новые толки, новые пересуды пошли,  и опять-таки не было в них ничего, кроме бестолочи. Кто говорил, что Доронин  по  Волге в разбое ходил, сначала де был в есаулах, потом в атаманы попал;  кто  уверял,  что  разжился  он  мягкою  денежкой  (Мягкая  деньга - фальшивая.),  кто  божился,  клялся,  что  где-то на большой дороге богатого купц  уходил он... Нашлись и такие, что образ со стены снимали, заверяя, что Доронин  попал  в  полон  к  трухменцам,  продан  был в Хиву и там, будучи в приближении  у  царя,  опоил  его  сонным  зельем,  обокрал казначейство и с басурманскими  деньгами на Русь вышел... Слушая такие небылицы, припоминали, однако,  ходившие  когда-то  и  потом  скоро заглохшие слухи, что Доронина в Мертвом   Култуке   (Мертвый  Култук  -  залив  в  северо-восточной  стороне Каспийского  моря.) видали.  Мудрено ль оттуда в хивинский полон попасть, мудрено  ль  и дослужиться у неверного царя до почестей!.. Бывали примеры!..

Было  же, что пленная мещанка из Красного Яра Матрена Васильева, угодив хану печеньем пирогов, попала в тайные советницы его хивинского величества! А  на  Мертвом Култуке Доронин в самом деле каждое лето бывал. Ходил он туда на промысла, только не рыбные.  

Около  того  времени,  как  француз  на  Москву ходил, серебряный рубль целковый  стал  в  четыре  рубля  ассигнациями,  а медные пятаки да гривны в прежней  цене  оставались. А медные екатерининские деньги не теперешним были чета;  из  пуда  меди только на шестнадцать рублей ассигнациями их выбивали. Персиане  за  пуд денежной меди с радостью по сороку да по пятидесяти рублей ассигнациями  давали,  платя  больше своими товарами. И стали русские пятаки да   гривны   пропадать   бесследно;  зорко  стали  тогда  присматривать  за медниками,  за литейщиками, за колокольными заводчиками; не нашлось, однако, на  них  никакого  подозренья.  Да и как каждый год по нескольку сотен тысяч пудов  медных  денег тайком перелить? В каком подполье, в каком овраге такие горны  наделаешь?  Со временем приметили, что гривны да пятаки вниз по Волге плывут  и назад в середку России не ворочаются, а в Астрахани стали они чуть не  реже  золотых.  Вся  мелкая  торговля  там на персидские да на бухарские товары  пошла.  Съестного  надо  купить,  сдачу  сдать  с  синенькой, либо с целкового,  давали  отрезки  бурмети,  ханагая,  алачи  и канауса (Бурметь - нечто  вроде  холста  из хлопчатобумажной пряжи персидского изделия, простая бурметь  зовется  шиле,  лучшая  -  ханагай. Алача или аладжа - шелковая или полушелковая   полосатая  ткань  персидского  изделия.  Канаус  -  известная шелковая  ткань.  );  бурлак  в  питейный забредет, спросит шкалик (Шкалик - полкосушка.)  и  бязью ( Бязь - то же почти, что бурметь, но не персидского, а  среднеазиатского изделия.) платит. Это называлось пяташной торговлей. Тою торговлей разжился и Алешка Доронин.

А  придумали  и  устроили  ту торговлю именитые греки да армяне. Сами в Астрахани  сидели, ровно ни в чем не бывало, медали, кресты, чины за усердие к  общей  пользе  да  за  пожертвования  получали,  а,  отправляя  пятаки  к кизильбашам  (Кизильбашами  зовут  персиан.  Старинное их название. Значит - красноголовый.),  нагревали свои руки вокруг русской казны. Самых отчаянных, самых  отважных  сорванцов, каким жизнь копейка, а спина и полушки не стоит, набирали  они  на астраханских пристанях да по рыбным ватагам, ихними руками и  жар  загребали.  Головорезы  от  своих  хозяев, именитых армян да греков, получали  бочонки с медью, тайно спроваживали их к Гурьеву городку, а оттоль в  телегах  на  Мертвый Култук. На пустынных песчаных берегах того залива, в едва  проходимых  высоких  камышах там и сям гнили тогда лежавшие вверх дном расшивы.  Казалось,  бурей  они  были  на  берег  выброшены,  а в самом деле нарочно  вытащены  из  воды  и  опрокинуты.  Под ними складывались бочонки с  медной  монетой.  Сюда персиане приезжали и за свои товары получали гривны с пятаками.  По  зиме,  когда  по  восточным берегам Каспийского моря на сотни верст  живой  души не бывало, кизильбаши увозили медь к себе домой на санях, не боясь ни казацких караулов, ни набегов хищных трухменцев.

Доронин  попал  к  самому  первостатейному греку, к тому, что и выдумал пяташную  торговлю.  С  самого  начала  "Алешка  беспутный"  выказал себя на воровское  дело  самым  способным  человеком.  В Мертвом Култуке зелено вино редко  важивалось,  и волен-неволен он понемножку отвык от чарочки. А у него непохмельного  и  голова  и  руки  были золотые. И первый год и второй греку верой  и  правдой  служил  он,  на третий, сведя знакомство с кизильбашами и даже  выучась говорить по-ихнему, стал и свои пятаки продавать. И как только заслышал,   что  в  Питере  сведали,  куда  пятаки  да  гривны  идут,  сразу зашабашил,  не  поставив во грех надуть благочестивого грека. Получив за его бочонки  два  воза  персидских товаров, не сдал их хозяину, а когда тот стал требовать,   сказал  ему:  "Хочешь  товар  получить,  так  подавай  на  меня губернатору  жалобу,  без того последней тряпки не дам". Грек расшумелся, да нечего делать, плюнул на Доронина и рукой махнул.

На  родине ни дома, ни жены, ни ребятишек не нашел. Постоял на поросшем лопухом  и  чернобылом  месте,  где  когда-то  стояла избенка его, почесал в затылке,  выругался  сам  про  себя и, перекрестившись, пожелал жене царства небесного.  Потом  крякнул  с  горя, махнул рукой и пошел на постоялый двор, где  тогда  у  него  воза  стояли.  Наутро беглый поп, что жил в Вольске при богатой  часовне,  строенья  знаменитого  откупщика  Злобина, отпел Доронину канон  за  единоумершую  и за то хорошие деньги получил на негасимую свечу и годовое  чтение  псалтыря  по  покойнице.  Устроив  душу жены, в тот же день Доронин  уехал  к  Макарью, там выгодно продал товары, разменял басурманские деньги на русские и воротился в Вольск с крупным наличным капиталом.

На  руках  носили  все  Алексея  Степаныча,  не знали, чем угодить, чем почет  воздать  ему... Однако ж хоть все земляки от мала до велика перед ним лебезили,  не  захотелось  ему остаться на родине. И в кабаках-то сидели еще те  самые целовальники, которым он последнюю шапчонку, бывало, закладывал, и в   полиции-то  служили  те  самые  будочники,  что  засыпали  ему  в  спину горяченьких,  и  товарищи  прежней  беспутной жизни теперь одолели его – еле стоя  на  ногах,  лезли  к  нему  с  увереньями  в  дружбе  и  звали с собой разгуляться  по-старинному.  Накупил  Алексей  Степаныч  за  Волгой да вкруг Сызрани  земель и выстроил на Иргизе возле немецких колоний мельницу. А была та  мельница  на  удивленье. Дом при ней поставил, разукрасил его на славу и привез  из  Сызрани  на новоселье молодую хозяйку, женился он там на богатой купеческой дочке.

Были  у него сын да дочь - красные дети. Вырастил их Алексей Степаныч в страхе  господнем, дочку выдал замуж в Саратов за хлебного торговца, сына на богатой  сиротке женил. И только что успел устроить детей, кончил жизнь свою позорною  смертью. Поехал он в Саратов по какому-то делу да кстати поглядеть на  молодое  хозяйство  новобрачной  дочери. А тогда по Волге шел неведомый, еще  впервые  появившийся  на  Руси мор. Ужас и уныние шли вместе с холерой; вечером  и  на рассвете по всем церквам гудел колокольный звон, чтобы во всю ночь  между  звонами  никто  не  смел  выходить  на  улицу;  на перекрестках дымились  смрадные  кучи  навоза,  покойников  возили  по  ночам арестанты в пропитанных  дегтем  рубахах,  по  домам  жгли бесщадно все оставшееся после покойников  платье,  лекаря  ходили  по  домам  и все опрыскивали хлором, по народу  расходились  толки  об  отравлении  колодцев... Страшное было время, особливо  в  Саратове. Доронин стосковался по жене, боялся за нее, за сына и молодую   сноху,  бросил  дела  на  произвол  судьбы  и  поехал  домой.  Его остановили  и посадили в карантин В тоске, в смертном страхе и горе подкупил он  сторожей  и  с  помощью  их  бежал из карантина. Его поймали, в двадцать четыре часа осудили и среди двух сторожей вздернули раба божия на виселицу.

     * * *

Зиновий  Алексеич  рос  под  неусыпными,  деннонощными заботами матери. Отцу  некогда  было  заниматься детьми; то и дело в отлучках бывал. Только у него  об  них  и  было  заботы,  чтоб,  возвращаясь из какой-нибудь поездки, привезти  гостинцев:  из  одежи  чего-нибудь  да  игрушек  и  лакомств. Мать Зиновья  Алексеича  женщина  была  добрая,  кроткая,  богомольная;  всю душу положила она в деток. И вылился в них весь нрав разумной матери.  

Из  Зиновья  Алексеича  вышел  человек  ума недюжинного, нрава доброго, честного,   всегда  спокойного  и  во  всем  с  рассудком  согласного.  Ему, воспитанному   в   страхе   божием,  было  с  раннего  младенчества  внушено беззаветное  уважение  к  дедовским  обычаям,  любовь к родине безграничная, честность   ни   в  чем  не  колебимая,  милосердие  ко  всякому  бедному  и несчастному.  Когда  исполнилось ему восемнадцать лет, мать, опасаясь, чтобы не  смутил его враг рода человеческого и не ввел бы во грех, затворяющий, по ее  убеждению, райские двери, стала ему невесту приискивать. Искала недолго, давно  она  сноху  себе  наметила  - дальнюю свойственницу, круглую сироту с покорным  нравом  и с богатым приданым. Татьяна Андревна - так звали молодую жену  Зиновья  Алексеича - вся вышла в свекровь: такая же добрая жена, такая же заботная мать.

После  плачевной кончины Алексея Степаныча его вдова то жила у сына, то гостила  у дочери - ни того, ни другой обидеть ей не хотелось. В обоих домах порядок  держала  и во всех делах, по хозяйству ли, насчет маленьких внучат, слово  ее было законом. Внуков у дочери и внучек у сына нянчила, с детства в добре  и  правде  их наставляла, молодым хозяевам советами во всем помогала.

Десять  годов  с  половиной  так  прожила  честная  вдовица  и столь же тихо угасла,  сколь  тихо  протекла  жизнь ее, полезная для всех, кто ни знал ее. Много  горя-печали  кончина  ее принесла и своим и чужим, пуще всех горевали по ней бедные вдовы да сироты.  Зиновий   Алексеич,   как   и   родитель  его,  вел  жизнь  непоседную, разъездную;  в  дому  у  него  чуть  не  круглый год бабье царство бывало. К Татьяне  Андревне  сродницы  гостить приезжали, матери да канонницы с Иргиза да  с Керженца, бедные вдовы да старые девы - больше никого. Вкруг дома жили одни  рабочие,  ближними  соседями  были  немцы-колонисты.  Скучненько  было подраставшим  дочерям  Зиновья  Алексеича, и частенько он подумывал: "Хорошо бы  в  городу  домик  купить,  либо новый построить: все-таки Лиза с Наташей хоть  маленько  бы  света  божьего  повидали".  Но вслух о том заикнуться не смел,  зная,  как  дорог  был  дом  на  мельнице  старухе,  его  матери.  По пятнадцатому  году,  когда тот дом только что обстроен был, вступила она под его  кровлю  хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и ни за что бы на свете не согласилась на старости лет перебраться на новое место.

Схоронивши  мать,  Зиновий  Алексеич переселился в Вольск. Выстроил там лучший  дом  в  городе,  разубрал  его,  разукрасил, денег не жалея, лишь бы отделать  все  в  "наилучшем  виде",  лишь  бы  каждому кидалось в глаза его убранство,  лишь  бы  всяк,  кто мимо дома ни шел, ни ехал,- все бы время на него  любовался  и, уехавши, молвил бы сам про себя: "Сумел поставить хоромы Зиновей Алексеич!"

В  городу  житье  на иной лад пошло. Зиновий Алексеич был душа-человек: радушный,  ласковый,  доброжелательный,  хлебосольный,  гостям бывал рад обо всякую  пору.  Весело,  радошно  похаживал он по разубранным своим горницам, когда  они  бывали  гостями  полнехоньки;  тут от него и шутки и смехи так и сыплются,  а  без  гостей  приказчики  да  рабочие иной раз от хозяина слова добиться  скоро  не  могут,  только  и разговорится, что с одними семейными. Всякому  гостю званому и нежданному привет от него был один, только чванных, спесивых  да  ломливых  гостей  он  не  жаловал.  Веселые гостины у Доронина бывали,  однако  временами,  когда  хозяин  в  дому,  а во время отлучек его только  женский  пол у Татьяны Андревны гащивал: знакомые купчихи из Вольска да  из  Балакова, подружки подраставших дочерей да матушки и келейные девицы из  иргизских  монастырей  да из скитов керженских и чернораменских бывали в дому у нее.

И  Зиновий  Алексеич  и Татьяна Андревна в дочерях своих души не чаяли, обеих  равно  лелеяли,  обеих  равно  берегли, и не было из них ни отцовской баловницы,  ни  материной  любимицы.  Держали  девиц  просто,  воспитали  их бесхитростно,  брали лаской да любовью, а не криками и строгостями. Читать и писать   полууставом   выучила   их   проживавшая   при   домашней  моленной читалка-канонница;  девочки были острые, к ученью способны и рачительны; еще детьми  прочитали  они  все  двадцать  кафизм  псалтыря даже Ефрема Сирина и Маргарит  Златоуста.  Зиновий  Алексеич рассуждал, что растит дочерей не для кельи  и  не  ради  манатеи;  и,  к  великому  огорченью матушек, к немалому соблазну  кумушек,  нанял бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с  Наташей  читать  и  писать  по-граждански  и  разным  наукам,  какие были пригодны  им.  Татьяна  Андревна  тому не препятствовала, но, когда приходил учитель,  на шаг не отходила от дочерей и ни единого слова учителя мимо ушей ни  пропускала.  Советовали  знакомые  Зиновью  Алексеичу  свезти  дочерей в Казань  либо  в Москву в хороший пансион, где ихние дочери обучались, а если жаль  надолго  расставаться,  принять  в дом учительницу, чтобы могла она их всему   обучить,   что  по  нынешним  временам  от  дочерей  богатых  купцов требуется.  Зиновий Алексеич на то не согласился. "Как, говорил, приму в дом чужого человека?..

Кто   ее  знает  -  какова  навернется,  чего  доброго  еще  перепортит девчат...  Да,  пожалуй,  по середам да пятницам скоромничать вздумает,- так разве  это  в  христианском дому можно?" Зато стал покупать дочерям книги не только  божественные, но и мирские. Ни сам он, ни Татьяна Андревна не знали, какие  книги  пригодны  и  какие  дочерям  в руки брать не годится, потому и спрашивали  старичка  учителя  и  других  знающих людей, какие надо покупать книги.  Но  и  тут Татьяна Андревна тогда только давала дочерям книгу, когда наперед  сама,  бывало,  прочитает  ее  от доски до доски. С раннего детства Лиза  с  Наташей  на  полной свободе росли, не видывали они сурового взгляда родительского,  оттого и не таились ни в чем пред отцом-матерью. Еще бабушка на  мельнице  с  самых  пеленок  внушала  им,  что  нет на свете ничего хуже притворства  и  что  всякая  ложь,  как  бы  ничтожна она ни была, есть чадо диавола  и  кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет на том свете в вечную пагубу.

По  смерти  бабушки  Татьяна Андревна то же самое дочерям внушала. И не было  в  них  притворства,  никогда  с их языка не сходило лживого слова. На глазах  родителей  девочки  делали,  что  хотели  -  и  хорошее и дурное, за хорошее  их  не  хвалили,  за дурное не бранили и ничем не грозили; а кротко объясняли,  почему  это  дурно  и  почему того делать не след. Откровенность девочек  с  бабушкой,  с  отцом  и  с  матерью была безгранична; каждое свое помышленье они им рассказывали.

Живя  на  мельнице,  мало  видели  они  людей,  но и тогда, несмотря на младенческий  еще  почти  возраст, не были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед  чужими  людьми,  а  в  городе,  при большом знакомстве, обходились со всеми  приветно  и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с приторными ужимками  не опускали, как те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем,  всегда  и  везде  бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.

По  образу  жизни  родителей  Лиза с Наташей были удалены от сообщества мещанских  девушек,  потому  и  не  могли  перенять от них вычурных приемов, приторных  улыбок  и  не совсем нравственных забав, что столь обычны в среде молодых  горожанок  низшего  слоя.  На  их  подругах  заметно  было  влияние мещанства,  и  это  было  противно  Лизе  с  Наташей;  не  умевшие  лгать  и притворствовать,  они  высказывали  это  подругам напрямик. За то подруги на них  досадовали,  а  иные даже ненавидели, но никогда ни одна не посмела про них сплетку сплести.

Словом  сказать,  выросли  Лиза  с  Наташей в строгой простоте коренной русской  жизни,  не  испорченной  ни  чуждыми  быту  нашему  верованиями, ни противными  складу  русского  ума  иноземными  новшествами,  ни доморощенным тупым  суеверием,  все  порицающим,  все  отрицающим, о чем не ведали отцы и деды, о чем не писано в старых книгах. <…>

Года  полтора  от  свах  отбоя  не  было, до тех самых пор, как Зиновий Алексеич  со  всей  семьей  на  целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него  подошло,  но,  чтоб  хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве   безвыездно   прожить.  И  задумал  Доронин  всей  семьей  катить  в Белокаменную,  кстати  ж  ни  Татьяна  Андревна,  ни  Лиза с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.

В  Москве у Зиновья Алексеича знакомство по купечеству было обширное. А водил  он  хлеб-соль  и  был  в дружбе-приязни не с одними старообрядцами. И церковные  уважали его за прямоту души. По приезде в Москву оказалось у чего столько  знакомых,  что  Татьяне Андревне две недели пришлось изо дня в день разъезжать  по  Москве,  знакомства  делать.  Не привыкла она к такой жизни, неприятны  ей  были разъезды с одного конца города на другой; но делать было нечего;  Зиновий  Алексеич сказал, что так надо,- противоречить ему в голову не  прихаживало  Татьяне  Андревне.  Вступив в круг новых знакомых, Доронины старались  доставлять  дочерям  удовольствия, какие были возможны и доступны им.

Поездки  в  гости,  в театр, на вечера отуманили Лизу с Наташей; ничего подобного  до  тех пор они не видали, было им боязно и тягостно среди нового общества.  Все  им  чудилось,  что  они  и из себя-то хуже всех, и глупее-то всех,  и  говорить-то  ни  о  чем  не  умеют;  все им казалось, что москвичи смотрят   на   них,  как  на  привозные  диковины,  и  втихомолку  над  ними насмехаются.  Бойки и резвы в своем Вольске они выросли, а теперь сидят себе  да  помалчивают,  боясь  слово сказать, сохрани бог не осмеяли бы, а у самих сердце так и щемит, так и ноет - расплакаться, так в ту же пору...

В  самом  начале  московских  выездов  Доронины  всей  семьей  были  на именинах;   хозяйская   племянница   села  за  фортепиано;  начались  танцы. Невыносимо  стало Лизе с Наташей: их зовут танцевать, а они не умеют. Глядят на  девиц и видят, что платья на них и проще и дешевле ихних, а сидят на них и  лучше  и  красивее; одни они одеты, ровно "кутафьи роговны"... (Кутафья - неуклюжая,  безобразно  одетая женщина, также неуклюже построенное здание (в Москве  башня  Кутафья  так  прозвана  народом,  а  не  официально). Кутафья роговна  -  столь  безобразно  одетая женщина, что над нею все смеются. ). И скучно  и  тошно  показалось  им  в  Москве,  поскорей  бы  домой, на родную сторонушку,  где  живется  проще да привольней, где завсегда бывали они всех приглядней, всех наряднее.

Зиновий  Алексеич рассудил иначе. Тоже не легко было ему на сердце, как увидел  он  дочерей в несродной им среде. Обижало его и крепко огорчало, что Лиза  с  Наташей  во  всем от других отстали, и не раз он вспокаялся, что не послушался другов-приятелей, не принял в дом учительницы...

Плакала  потихоньку  и  Татьяна  Андревна, хоть и громко ворчали на нее рогожские  матери,  но  Зиновий  Алексеич  не  внял тому, нанял учительницу, обучила  б  скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов и чуть не  каждый день стал возить их в театры, в концерты и по гостям, ежели знал, что  танцев  там  не будет. Танцы - наука не хитрая, была бы только охота, а Лизе  с  Наташей  очень  хотелось им выучиться. У выросших без грозы девушек все  движенья и приемы были свободны, и в каждом выражалась прелесть красоты н  непорочности,-  выучиться  танцам было им не трудно. Месяца через полтора никто   бы   не   узнал   их.  Заговорили  про  дочерей  Доронина  по  всему купечеству...

Нарадоваться  не  мог  Зиновий  Алексеич.  Самодовольно похаживал он на званых  вечерах  в Купеческом клубе, видя, как его дочери привлекают на себя общее  внимание,  как  блестят  красой,  ловкостью  и разумными разговорами. Тихой  радостью  сияла  Татьяна  Андревна,  видя,  как молодые сыновья самых первых  московских тузов-миллионщиков не сводят жадных взоров с ее дочерей и как  люди пожилые, степенные, поглядывают на них с довольной и одобрительной улыбкой.  И  вот  что всего было удивительнее: блистая в новой среде, Лиза с Наташей  не  возбуждали к себе ни чувств недоброжелательства и пренебрежения в  матерях  неказистых  из себя невест, ни зависти и затаенной злобы в новых подругах.  Так  обаятельна  была  прелесть  их  чистоты,  так всемогуща была непорочность  их  помыслов, что выражалась в каждом слове, в каждом взоре, в каждом движенье поволжских красавиц...

Всем  были  ведомы  достатки  Доронина,  все  знали,  что каждой из его дочерей  половина  его  состоянья  достанется <…>.