Поморские ответы - Михаил Михайлович Пришвин

Михаил Михайлович Пришвин – певец Святой Руси

<<<<< К.Горбатов. «Потонувший город»

Старовер принимает вызов. Подходит к библии, раскрывает, читает. Гремит пророк Исайя. Молодеет старый ложкарь, щеки краснеют, как у юноши, глаза горят, голос звенит, грудь ходит…

для старовера сказанное в писании совершилось, как есть в жизни; все это было и все это ведет к настоящему русскому зверю.

(М. Пришвин «Светлое озеро»)

«Лес там – сосна за триста лет, дерево к дереву, там стяга не вырубишь! И такие ровные деревья, и такие чистые! Одно дерево срубить нельзя, прислонится к другому, а не упадет»

(М. Пришвин «Северный лес»)

Советская и постсоветская литературная критика сформировала стереотипное отношение к Михаилу Михайловичу Пришвину как к писателю, который весь свой талант и творческий поиск направил на воспевание родной природы и связанных с ней радостей – охоты, рыбалки, натуралистических наблюдений. Напечатаны детские книжки с его рассказами о природе, о животных, их изучают в школе: «Лисичкин хлеб», «Кладовая солнца», «Ребята и утята» и др. Этот образ М.Пришвина-натуралиста был закреплен А.М. Горьким как безусловным советским литературным авторитетом: «Я думаю, что такого природолюба, такого проницательного знатока природы и чистейшего поэта ее, как Вы, Михаил Михайлович, в нашей литературе – не было...», - авторы статей о М.Пришвине, словно по уговору, приводят эту цитату из письма А.М.Горького, написанного 22 сентября 1926 года в Сорренто.

Вот отзыв о М.Пришвине другого известного советского писателя К.Г.Паустовского: «Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в ее тайную жизнь и воспел ее красоту, то прежде всего эта благодарность выпала бы на долю писателя Михаила Михайловича Пришвина».

Поэтические описания природы у М.Пришвина отличаются не только точностью наблюдения, но и такой философской глубиной, такой символической наполненностью, что со всей очевидностью не укладываются в рамки творчества писателя-натуралиста. Тогда литературоведы говорят об этнографических изысканиях М.Пришвина, его интересе к фольклору и старинной русской культуре, к поэтической форме мифа, притчи, сказания.

В томе 9 «Литературной энциклопедии» издания 1935 года автор Е. Тагер в статье о М.Пришвине признавал, что описания природы и быта служат у М.Пришвина некой иной цели, нежели простая фактография, беспрекословно исключая, однако, какие-либо «мистические» мотивы, находящиеся за пределами материалистической или поэтической сферы: «Мир нетронутой, первобытной природы и примитивного крестьянского быта составляет содержание первых книг П. — «В краю непуганных птиц» [1906], «Колобок» [1908], «Черный араб» [1911] и пр. Уже в этих своих произведениях П. определился как художник с исключительно острым и глубоким чувством природы и простотой народной речи, как мастер реалистически-красочной ландшафтной и бытовой живописи. П. стремится в описаниях «леса, камня и воды», глухих селений, примитивных промыслов найти некое единство, своего рода поэтический ключ к образно-синтетическому воплощению действительности. Таким ключом явилась народная поэзия, традиционные образы сказок и легенд, широко использованные писателем. <…> Но П. одинаково далек как от эстетизации народных мифов, так и от религиозно-мистического осмысления их, процветавшего в декадентско-символистских кругах после революции 1905. <…> И внешне натуралистический рассказ (как напр. рассказ о натаске собак) приобретает широкое внутреннее содержание, выходящее далеко за рамки данной фабулы, хотя и не поддающееся абстрактному отвлечению от непосредственной материи произведения. Именно в этом одноприродность пришвинского творчества с народной притчей (но без ее дидактики) или с поэтическим мифом (без его религиозно-мистериальной окраски)».

В последующие годы к официальному образу М.Пришвина добавлено мало. В БСЭ, изданной в 70-е годы, в короткой статье о М.Пришвине сказано, что он – «певец русской природы, поэт-философ, тонкий и своеобразный стилист», и «познание природы у П. неразрывно связано с осознанием социально-нравственной сущности человека». В «Советском энциклопедическом словаре» издания 1984 года и последующих изданиях энциклопедического словаря М.Пришвин указан как автор «философско-лирической прозы, связанной преимущественно с темами природы, истории, народного быта и фольклора». В издании переломных 90-х, правда, добавлено, что он выступал против советского тоталитаризма.

По сей день М.Пришвин популяризируется прежде всего как «природолюб», и уж совсем почти не пишут о глубинных, потаенных лейтмотивах пришвинского творчества. В «Литературной энциклопедии» 1935 года была сделана попытка разглядеть их с марксистских позиций и было сказано, что «смысл подлинной культуры, по П., - в возвращении вооруженного многовековым научным опытом человека к радостной близости с природой, близости, утраченной в период ущербной капиталистической «цивилизации» и необходимой для «творчества новой, лучшей жизни на земле».

Сведение творчества Пришвина к воспеванию «близости с природой» умаляет значение этого писателя как поэта и как мыслителя. «Творчество лучшей жизни» писатель видел не только и не столько в создании светлого мироощущения путем описаний «радостной природы», а в «общем деле» восстановления утраченной связи времен, обретения - ради будущего! - духовной силы и истины, которые могут быть почерпнуты прежде всего из духовно-религиозного опыта поколений «отцов» с их незыблемой верой в Предание и «славянскую букву», в «образа», что «от зачатия века стоят»… «Здесь мудрость: в глубине зверь, а впереди зверя не будет, и победившие его станут на стеклянное море и заиграют в гусли. И будет знамение на небе, град Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба, приготовленный, яко невеста, украшенная для мужа своего».

Старая непорушенная вера – это почти уже неосязаемая, но все же неразорванная «тонкая-тонкая нить», в которую уходят и сходятся все «холодные бесконечные параллельные линии» жизни; нить, связывающая настоящее и прошлое.

Природа для Пришвина – это больше, чем совокупность биологической жизни «на земле»; это сфера притяжения трансцендентного, «черта» между двумя мирами, где «рождается бог»; сакральное пространство, где спрятан Град Невидимый, откуда исходят мечты о будущем и раздаются печальные отзвуки далекого трагического прошлого.

«…Кусты шиповника, дикой малины, множество ландышей, желтеющих, а еще пахучих. Потихоньку я собираю букет <…> Запах сильный. На мгновение кажется, что лежим мы где-то на юге, на высокой горе, залитой солнцем, покрытой душистыми азалиями.

В северных лесах часто бывают такие южные откровения. Потому это, что сосны и ели, и вереск, и мох в глубине своей нерадостной души вечно грезят о юге. Их жизнь – сон и мечта о невидимом»…

«В лесу иногда большие восьмиконечные кресты свешиваются над повозкой. Это все мне кажется книгой про старину. Живое солнце, живые деревья глядят на желтые листы, на славянские буквы. Много настоящих цветов и особенно ландышей украшают страницы. Но нет самого главного: книга мертва».

* * * * * * *

Михаил Михайлович Пришвин, (23 января (4 февраля) 1873), родился в селе Хрущёво-Лёвшино Елецкого уезда Орловской губернии в семье богатого купца, который, разорившись, умер, когда Михаилу было 7 лет. Сильнейшее влияние на будущего писателя оказала мать Мария Ивановна Пришвина, урожденная Игнатова. Она была родом из города Белева Тульской губернии, из староверческой семьи купцов-мукомолов. Ее выдали замуж в девятнадцать лет, и супружество она воспринимала как долг. Это была чрезвычайно энергичная и сильная женщина, которая несла на себе все заботы о семье и доме. Потеряв мужа в сорок лет, оставшись без средств, она не пала духом. Решительность характера, тяжелый труд, жесткая экономия, а больше всего любовь к детям – вот что придавало ей сил и жизнестойкости. В конце концов, она смогла выкупить дважды заложенное имение и дать своим детям образование. «Мать была героическая здоровая женщина, - писал Пришвин, - как бы созданная для трудовой победы над отцовским наследием. Я был любимым сыном своей матери, мне кажется, она передала мне свой завет: продолжать эту борьбу за жизнь».

Именно от матери передалось ему то обостренно тревожное и нежное отношение к родной земле, которое не может быть привнесено извне под воздействием каких-либо факторов, а с которым человек уже рождается. «Конечно, и тело, и душа этой родины была моя мать - высокая, загорелая, как мне казалось, всемогущая женщина... Яблоки в саду, и ягоды, и птицы, и небо, и воля полей, и лесная таинственная тень, и вся природа - это все было в матери. Понимаю теперь в этом, - писал Пришвин впоследствии, - первое прикосновение к моей детской душе чувства родины, потому что потом, взрослым, вынужденный учиться за границей, испытывал то же самое чувство, что называется тоской по родине». Именно от матери М.Пришвин унаследовал глубинную духовность, генетическую память старообрядца, которая на протяжении всей жизни приводила его в края, где жили «боевые старообрядцы», где прошлое сливалось с настоящим, и это соединение времен создало необыкновенный, непримиримый тип людей и необыкновенную глубокую культуру. Первый рассказ «Сашок», опубликованный в 1906 году, связан с воспоминаниями детства и елецкой родины. В нем выведен образ человека, слитого с природой, с цельной душой, страстного охотника на перепелов.

В начале ХХ века, особенно после революции 1905 года, в кругах интеллигенции возрос интерес к истории и этнографии России. В это время М.Пришвин встретился с людьми, изучавшими истоки народного творчества. «Бедная жизнь составителя сельскохозяйственных книжек, - вспоминал Пришвин, работавший до этого агрономом, - забросила меня на Малую Охту. Тут в одной из лачуг я встретился с этнографом нашего Севера Ончуковым, который навел меня на мысль отправиться на Север за сказками. Он указал мне и место - Выговский край, по которому прошел впоследствии Беломорский канал. Ончуков познакомил меня с академиком Шахматовым, показавшим приемы записи фольклора». Родовая память повлекла его в «край непуганых птиц» – на Север, прародину, откуда вышли его предки по матери.

* * * * * * *

Интересуясь этнографией, историей, фольклором, Пришвин путешествует по северу (Олонецкая губерния, Лапландия), записывает сказы северян, передавая их в виде путевых очерков (сборники «В краю непуганых птиц», 1907; «За волшебным колобком», 1908). В Олонецком крае Пришвин встретил местного сельского учителя П.П. Ползунова, страстного охотника, рыболова, краеведа. Петр Петрович только что купил фотоаппарат, и они вместе начали осваивать новую для них технику. Из своего путешествия Пришвин привез не только интересные записи, но и отличные фотографии недалекого, но неизвестного петербуржцам Выговского края. За эти очерки Пришвин был удостоен звания действительного члена Императорского географического общества и серебряной медали этого Общества.

Хотя очерк «В краю непуганых птиц» посвящен жизни российского севера начала 20 века, у читателя возникает ощущение непрерывного соприкосновения с историей Старой Руси, со временем «трагедии духа русского народа, когда западный «ратный» закон встретился с восточным «благодатным» и произошел раскол». Путь повествователя прошел по тем местам, где в конце 17 века возникло Выговское общежительство – «поморская республика» Выгореция, а до этого – прародина Выговской пустыни Соловецкий монастырь. Их связь для писателя несомненна и органична так же, как органична связь между старообрядческой культурой и жизнью людей в птичьем краю, между событиями далекого семнадцатого века и современностью: «В это время на Севере почти беспрерывная ночь. И словно над всею русскою землею на десятки лет повисла такая же беспросветная, страшная ночь. Глядеть в эту бездну тьмы – страшно. Что там видно? Сожжение еретиков, костры самосжигателей? А может быть, уже начинается? Может быть, уже горит небо и земля, архангел затрубит, и настанет страшный, последний суд! Казалось, что вся вселенная содрогается, колеблется, погибает от Диавола. Он, этот Диавол, «злокозненный, страшный черный змий» явился».

Писатель путешествует на пароходе через Ладожское и Онежское озера, до Петрозаводска, а оттуда до Повенца. Из Повенца он отправляется к Масельгскому хребту, через который проходит водораздел между Балтийским и Белым морями. Автор-герой встречается по пути с самыми разными людьми из народа – священниками, отставными военными, крестьянами, рыбаками. В этих краях «далекой забытой родины» словно собралась вся старая Русь, где вера предков соприкасается с еще более древними истоками. Здесь есть колдуны, больше похожие на апостолов, есть сказитель, вопленица, плакальщица…

<<<<< М.Нестеров. "Тишина"

Автор вставляет народные стихи, описывает свадебные и похоронные обряды. Описывает он и свои встречи с местными жителями, которые являются староверами в той или иной ипостаси и составляют преобладающий здесь этнопсихологический тип: вот сказочник Мануйло, который «испытывает приступы тоски» оттого, что его все «тянет куда-то»; его заветная мечта – «сходить в Иерусалим», потому что «это пуп земли и там все». «Чтобы осуществить эту мечту, не нужно и денег, а только решиться идти и просить по дороге милостыню. Но решиться Мануйло не может – слаб».

(Позднее, в «Светлом озере», другой старовер скажет так: «…город невидимый, скрытый у Светлого озера, называется Китеж. Он и есть тот град Иерусалим, который спускается людям за чертою всего земного»)

<<<<< М.В.Нестеров «Пустынник»

Вот – «скрытник» Муха, от которого веет «свежестью, чистотой, искренностью и силой», как ни от кого другого. Он – из числа пустынников, что живут «в глухих, еще не тронутых топором лесах Архангельской губернии, в избушках, где висят «темные образа» и «лежат на полочке старинные книги». «Эта странническая секта стремится воспроизвести ту самую жизнь, которой жили первые Выговские пионеры. Их учение так похоже на учение тех аскетов, что, кажется, будто бы и не было столетий опыта. Словно этих старцев рубка леса испугала и заставила перейти в более глухие места. Подойдет бревенная вывозка, и они уйдут еще глубже в Архангельские леса вместе с медведями, лосями и оленями». А вот – Микулаич, «старый слепой старик, с благообразным лицом и седой длинной бородой», похожий на то ли пастыря, то ли на библейского пророка.

В духе пришвинского символизма, с пророческим предвидением выписан «счастливый соперник престарелого Микулаича» колдун Максимка. Он – полный антипод «похожего на благообразного священника» Микулаича: «Это был просто лесной зверь. Лицо его обветренное, темнокрасное, почти черное… скошенный лоб, узкие маленькие глаза. Увидать такого человека в лесу, особенно, когда ему вздумается залезть на дерево, чтобы сдирать бересту или срезать прутья, - и можно навсегда поверить в существование лешего, похожего на человека… Раньше он был деревенским пролетарием, которого все презирали и били, а потом мало-помалу превратился в колдуна». Словно нечистая сила восстала против поморских старцев.

Пришвин – поэт, историк и пророк – создает символические портреты и сцены, где седобородые старцы, «краснолицые» пролетарии-лешие и иные персонажи-символы все еще творят действо в окружении первозданной природы. Но уже прозвучали топоры, и государю, как и Петру-«антихристу», жаловаться «невозможно» – «то же будет, что с соловецкими монахами»….

И живут люди в Выговском крае, словно в невидимом Китеже, и старая церковь Христова от «топоров» укрылась то ли в глухие леса за деревья и мхи, то ли в Заоблачный Град … «Хоть и невидимая церковь, а все-таки церковь. Вот под большим холмиком скрыто Знаменье, а где мы сидим – Здвиженье животворящего креста господня, а подальше – там Успение божьей матери…».

* * * * * * *

Получив писательскую известность и войдя в круг столичных литераторов, Пришвин познакомился с А. Ремизовым, Д. Мережковским, З. Гиппиус, Вяч. Ивановым, А. Блоком и всей религиозно-декадентской богемой, посещал их встречи, а также с социалистами Р. Ивановым-Разумником, М. Горьким. Увлечение модной «духовной» тематикой и влияние декадентов привело его в октябре 1908 г. в петербургское «Религиозно-философское общество». В тот же период, в 1909 году вышла его книга «У стен града невидимого. Светлое озеро», где описано путешествие в другой староверческий край – в заволжские леса, к озеру Светлояр, где по легенде находился таинственный град Китеж.

«Стучусь под окошком одного дома и побаиваюсь.

Старик черный и крепкий, как дуб, пролежавший сто лет в болоте, отворяет.

— Откулешний? Зачем?

— Ищу правильную веру».

Он писал тогда: «В кружке нашем приняли мою книгу чрезвычайно благосклонно, и я слышал не раз, как маститые мистики сочувственно называли меня “ищущим”». Действительно, в «Светлом озере» описаны его встречи со староверами и представителями различных сект, что дало основание ряду критиков смешать староверие с сектантством и приписать Пришвину особый интерес именно к некоему обобщенному «сектантству». Однако после прочтения книги «Светлое озеро» не остается сомнений, что М.Пришвин не только не путал старую веру с сектантскими ересями, но хорошо разбирался в канонических тонкостях староверия, официального православия и особенностях различных сект. Великой трагедией русского народа представлялся ему «раскол»: «...угадываю, почти чувствую эту боль по единой церкви. Она разбита на мелкие кусочки, и каждая частица, как андерсоновское зеркало, отражает целое в искаженном виде».

Старообрядчество казалось ему несравнимо более глубоким, чистым и искренним верованием, чем официальное православие. «Мне теперь стало ясно, что деятельность православных попов, даже в случае победы их, ведет к ослаблению религиозного чувства в массах», - писал он в «Светлом озере». Символично описание «никонианского» народа, собравшегося около православного храма на ярмарке:

«Везде с усердием щелкают подсолнухи, сплевывают на святую землю, кое-где курят. Ни одного староверского аскетического лица, ни одного венка на голове, посвященного богу Яриле. Сидят, тупо глядят перед собою, как животные в стойлах, щелкают, плюют и плюют».

Именно старая вера представлялась М.Пришвину «правильной» - старая вера, укорененная в древних, раннехристианских обрядах и таких же древних книгах, без которых староверы не мыслят своей жизни. « - …Моя вера – вот! Не будь этой книги, все бы мы друг друга заели, как дикие некрещеные людоеды, эта книга нам зубы опилила» («Никон Староколенный»).

Свое отношение к старой вере М.Пришвин передает, рисуя яркие и по-библейски могучие образы людей, наделенных мифическим духом, черпающих силу из самой природы. Старая вера соединяет поколения, собирает в себе «осколки» и не дает жизни остановиться. Таков Никон Староколенный в одноименном рассказе.

«<…> едет в бурю смельчак на большое озеро и пропадает. В храме – так понимал Никон Дорофеич – жизнь этих пропащих людей продолжается, родные молятся о своих, покойники с живыми соединяются, невидимое с видимым, свет не обрывается, путь к царствию божию не зарастает. Так Никон Дорофеич понимал, а сердцем чтил обряд…»

Никон Староколенный - это символический собирательный, и вместе с тем реалистичный, образ русского старообрядца, неиспепелимой Птицы Сирин, непотопляемого Ноя, аскета-книжника Никона Черногорца, монаха монастыря Богородицы на Черной Горе в Сирии, словно пришедшего из одиннадцатого века от Рождества Христова в поморские леса. Но есть страшная угроза Святой Руси, и, в своем безуспешном порыве спасти ее, Никон превращается в часть ее души – ее природы.

Люди старой церкви живут где-то на севере и в волжских лесных краях, почти не видимые для модных искателей духовности и не узнаваемые ими. Здесь реальность соединяется с мифом. Здесь невидимое приоткрывает завесу своей тайны.

«Настоящим колокольным звоном, а не в чугунные доски, как раньше, встретили старообрядцы своего архиерея. Везде слезы и радостный шепот. Какие тут речи, когда после двухсотлетней борьбы с никонианами допетровская Русь наконец-то звонит в колокола. Сейчас, в эту минуту, радуются отцы, деды, прадеды, радуются лесные могилки, полуразрушенные часовни и большие восьмиконечные кресты.

Звон, звон!... Поют охрипшими, застарелыми голосами, но упрямо, в один голос <…> Здесь единая церковь, единое сердце».

У Пришвина, древняя вера, берущая свое начало в еще более глубокой старине, сливается с такой же древней природой, темные образа – с темными лесами: «лесные вертепы, могучие реки, полуразрушенные, заросшие мохом часовенки с кроткими, ручными, почти верующими медведями».

Град Китеж выстроен не на пустыре: до него здесь были и другие грады, и древние верования органично влились в веру китежан: «Опять я думаю об этом дивном озере Светлом Яре, где поклонялись раньше богу весны – Яриле с венками из этих цветов, а теперь тут же спорят о вере».

М.Пришвин так и не стал «своим» для членов Философско-религиозного общества: петербургский бомонд интеллигентов-декадентов находил его талант недостаточно блестящим и не разделял его потаенного духовного единения со «старым народом».

«Старик с углубленным, кротким взглядом, хранитель часовни, выбранный народом, ведет меня в старую часовню, на кладбище, под купол елей и сосен.

Часовня темная. На кресте мох и трава. Внутри же все заботливо убрано. Как и в первоначальную старину, полотняная занавесь разделяет на две части часовню, мужеский пол от женского, сено от огня.

В часовне благоговейно крестятся двумя перстами. Пахнет тлеющим деревом. Тихо перешептываются большие староверские книги с темными ликами».

Россия – это Град Китеж для Пришвина, Святая Русь, где «цветы пахнут небывалою забытою родиной» - «поразишься, что живешь в такой стране, где еще верят в невидимый град и в чудесную силу славянских букв». Описания природы, церквей, людей у Пришвина, оставаясь внешне реалистичными, перерастают границы реального до уровня символов, превращаясь то в миф, то в притчу, то в печальное пророчество. Еще не произошла октябрьская революция, но Россия уже двигалась к ней, и уже случились события 1905 года. Пришвин видит, как «торгующие надвигаются», и последний бастион, защищающий невидимый Град Китеж, – это «боевые староверы», «наивные и мужественные» «русские рыцари», «последние, вымирающие лесные старики».

«<…> А теперь поезжай в Уренские леса за Ветлугу, к староверам.Советуют заехать в Варнавин. Туда будто бы сходится народ со всего мира, со всей вселенной и ползет вокруг церквей.

… Страшный обрыв возле церкви. Ветлуга сцепилась с другой рекой и расходится в дымчатую синеву лесов и болот. Обрыв в двух шагах. Два-три аршина, две-три весны – и церковь Варнавы упадет в Ветлугу.

- Ничего, - говорит старушка, - Варнава остановит, - он славный.

- Укрепить бы, - думаю я…

- А свалится, - утешает бабушка, - так тому и быть. Батюшка, слышно, ушел. Как ушел, так и свалится.

И правда: если святого нет, то зачем укреплять обрыв, а если он там, то удержит. Так живет и верит вся Россия, и не укрепляет обрыва. А святые уходят, овраги растут, и скучно укреплять их, не из-за чего. Варнава ушел… Я слышал об этом и раньше от многих благочестивых людей. Ушел из-за греха, за то, что щепотью молятся и забыли старую настоящую веру. Вся Ветлуга шепчет: «Варнава ушел».

- А славный был, - рассказывает бабушка. – Как брал Казань царь Иван, так и позвал его к себе. Угодник и учит царя: «Так сделай, да так». Рассердился Грозный, что угодник указывает, и прогнал. А святой бросил ризку на воду и поплыл к себе в лес на Ветлугу. Испугался царь: «Вернись, вернись, Варнаша, - все сделаю, как ты велишь». Все сделал с точностью и взял Казань. Вот такой славный святой.

Падают последние северные деревянные церкви. А в каменных угодники не живут…

- Наверно, ушел?

- Бог знает. Под спудом святой. Хотел посмотреть один поп, да ослеп. И другой ослеп. Слепнут попы». («Светлое озеро»)

<<<Художник Сергей Черкасов

* * * * * * *

«… Леса тут вырублены, антихрист и медведь ушли. Остались пни» - пророчество сбылось. М.Пришвин отверг революцию 1917 года, и считал, что лишь Христос и истинная вера могут теперь спасти Россию. В повести «Мирская чаша» (другое название «Раб обезьяний», 1920; полностью опубликована в 1982) он соединил реформы Петра I и

большевистские преобразования, рассматривая последние как «новый крест» России и знак «тупика христианского мира».

В 1925 г. в Союзе писателей был устроен разгром прозы Пришвина, обвиненного в аполитичности. Советские критики постоянно упрекали писателя за «пережитки индивидуалистического мироощущения, сказывающихся в недооценке значения и силы коллектива», за «внесоциальную трактовку человеческой личности» и за «бегство» в мир природы вместо дружной борьбы за социализм.

Но он снова и снова стремится в «края непуганых птиц», туда, где «корни», где «пахнет забытой родиной». В 1933 г. снова едет на север - теперь уже покрытый большевицкими концлагерями – и пишет очерки «Отцы и дети (Онего-Беломорский край)» и «Соловки». Сплав реализма и символизма передает напряженную тревогу, доходящую до отчаяния, в описаниях этого края, где словно исполнилось апокалиптическое предсказание. В 1935 году после его поездки в северные леса на Пинегу выходят очерки «Берендеева чаща».

Природа для Пришвина – это часть Божьего тварного мира, и потому она духовна. Она глядит на человека «спокойным светлым оком, окруженным длинными зелеными ресницами», как озеро Светлояр, и в ней, как в зеркале, отражается и история, и душа, и будущее человека. «Моя природа, — писал он, — есть поэтическое чувство друга — пантеизм далеко позади, — друга-человека, составляющего вместе начало общего дела, начало коллектива». Природа, предание, язык-«буква» – это то, через что, по Пришвину, осуществляется связь времен. В 1957 опубликован роман-сказка «Осударева дорога» (начатый еще в 30-е), в котором встречаются история и современность.

Еще в годы революции Пришвиным была задумана книга, которой дал символическое название «Цвет и крест». В ней были собраны рассказы и очерки, дающие христианское осмысление исторических событий и революции. Книга эта вышла лишь спустя полвека после его кончины.

В «Дневнике» Он писал о том, что не отождествляет истинную веру и воцерковленность. Священники в своем конформизме вызывали у него раздражение. Но, словно помня о своих корнях, он писал: «Я человек христианской природы». Действительно, в его отношении к природе чувствуется Божий промысел, утверждающий высшие нравственные законы: «Природа для меня – огонь, вода, ветер, камни, растения, животные – все это части разбитого единого существа. А человек в природе – это разум великого существа, накопляющий силу, чтобы собрать всю природу в единство». Таков главный пришвинский символ, таков сам Михаил Пришвин: человек, собирающий воедино «кусочки разбитого зеркала» - души, веры, «далекой забытой родины», Святой Руси.